Как я наганивал гончих В. Казанский
НЕ ЛЕГКО обучать молодых собак, но зато захватывающе интересно следить, как день за днем все полнее раскрываются их охотничьи способности.
А нагонка гончих не в пример труднее других собачьих «наук» и, на мой взгляд, еще увлекательнее.
Именно поэтому всех своих гончих наганивал я сам, никому не уступая такого большого удовольствия.
По мере того как у меня набирался опыт, порядок воспитания и выучки гончих менялся, но оставалась неизменной главная цель — сделать собак прежде всего вязкими и нестомчивыми. Ведь на такой основе только и процветать мастерству!
Я расскажу о нескольких занятных и поучительных случаях из практики нагонки.
Более сорока лет тому назад я купил гончую. Это был годовалый англо-русский выжлец. Напор. Напор быстро свыкся со мной, главным образом благодаря легкому характеру; это был, как говорится, рубаха-парень. Уже через неделю я пошел с ним в лес.
Стоял еще непоздний чернотроп.
Немного побегав чуть впереди меня, Напор через каких-нибудь четверть часа побрел шажком у моих ног. Что это? В лесу не бывал? Или «стесняется» с малознакомым человеком? Или, наконец, полаза вовсе нет? Зайца удалось поднять мне самому, а не даже не видел, как тот вскочил. Насаженный на след он сразу погнал; видно, со зверем действительно был знаком. Выжлец, как полагается начинающему, быстро скалывался, я, конечно, бегал на сколы «помогать», воодушевляя гонца порсканьем.
Напор усердствовал, снова находил след, гнал — словом, дело шло на лад.
Заяц налетел на меня и после моего выстрела покатился через голову.
Напору было позволено немного потрепать добычу и даны пазанки. Казалось бы, все в порядке, но когда я подвесил беляка за плечи, выжлец опять принялся «чистить мне шпоры».
Положение не изменилось и в следующие дни. Зайца кое-как я вытаптывал. Напор гнал, получал пазанки а искать, «лазить» по лесу и не думал. Брел сзади меня и ждал, чтобы я нашел ему зверя. Куда годится гончая без намека на полаз?
Меня молодого, горячего охотника, это просто мучило! «Как же быть?» — ломал я голову.
И додумался.
Как только в лесу Напор занимал свою бесстыдную «тыловую» позицию и принимался вышагивать за мной по пятам, я делал кружок-вольт, заходя выжлецу «в хвост», и порскал, не щадя своего голоса. Пес удивленно оглядывался, но все же как будто из уважения к моему отчаянному крику некоторое время рысил впереди. Затем он снова норовил зайти «в хвост» мне, но я не дремал и своим вольтом восстанавливал должное положение; Напор оказывался впереди. И вот однажды, очутившись в передовом дозоре, он зачуял беляка, поднял его «на глазок» и гонял до победы. Тут его как будто осенило: он сам стал выдвигаться вперед. Сперва этот успех был неустойчив и прежняя замашка нет-нет да и проявлялась, но я в таких случаях неуклонно делал свой вольт, и постепенно полаз Напора становился все глубже. На следующую осень выжлец отрывался от меня чуть не на километр вперед и это, по правде говоря, было уже через край.
Вряд ли такой «метод» развития полаза универсален, но это, на мой взгляд, хороший пример удачного подхода к собачьему характеру.
Родоначальницей той семьи англо-русских гончих, с членами которой я охотился больше всего и лучше всего, была моя Сорока.
Наганивать Сороку я начал в сентябре, когда ей минуло десять месяцев. Вначале все шло нормально: выжловка научилась находить зайца, гнала, скалывалась, я бегал на сколы «помогать». Развивались у нее зачатки мастерства, становился все лучше и осмысленней полаз, но особенно радовала меня вязкость юной выжловки.
Но тут-то и пришлось мне хлебнуть горя. Как-то в конце октября Сорока побудила беляка уже под вечер. В вечерней тишине и начинавшем уже садиться тумане гон звучал особенно красиво. Я наслаждался им тем более, что шел он почти без сколов (ведь вечерние зайцы не западают). Опускалась уже предсумеречная мгла, а гон становился все ярче, все азартнее. Я, конечно, забыл о своей усталости и о том, что у слабенькой моей собаки силы должны быть уже на исходе; я весь отдавался радости видеть и слышать такую прекрасную работу своей воспитанницы, я был во власти этого стона и плача, которому, как завороженное, вторило гулкое лесное эхо. Но темнело... Надо было кончать прекрасное занятие. Не сразу удалось мне поймать собаку, Наконец, я схватил Сороку на следу, немного успокоил и повел на сворке дорогой. Но, пройдя со мной совсем немного, она легла. Я попробовал тащить — она не поднялась. Отстегнув сворку, я стал удаляться: догоняй, мол! Но Сорока и тут не встала, а лишь грустно глядела мне вслед... Пришлось нести обессилевшую собаку на руках...
История с Сорокой заставила меня призадуматься: нужно добиваться здоровья и ранней натренированности гончих! Выращивая тройку щенков этой самой слабенькой Сороки, я больше всего заботился об этом и, действительно, сделал из них гонцов большой силы, выносливости и вязкости.
На частые проводки, на «культурную» тренировку времени у меня не хватало, и я принял рискованное решение—отлично выкормленных полуторамесячных щенков отвез в глухую деревушку к охотнику и закадычному моему другу Василию Ивановичу. Был заключен устный договор: когда сам Василий Иванович не будет в дальней отлучке, щенки должны быть на полной воле и убираться в загон лишь на ночь. На его огороде мы сделали из тына загон и срубили из бревнышек домушку-конурку.
И вот щенки, вместо того, чтобы залеживаться взаперти (хотя бы и в загоне), росли на воле в постоянном движении и играх. Правда, за гоньбу кур и овец им здорово попадало, но это ведь шло на пользу — предохраняло от скотничества в будущем. Родились эти мои щенки в марте, а в октябре им было лишь по семи месяцез. Наганивать рано. Отложить до весны? А удастся ли весной урвать время для этого столь нужного и ответственного дела? Решили осторожно наганивать семимесячных. В начале октября, сомкнув Гобоя с матерью Сорокой, а Кулика с сестрой Лютней, я повел «стаю» в лес. Щенки к смычкам привыкли еще раньше, а в лесу около деревни тоже уже не раз бегали.
Поэтому лишь спустил я собак со смычков, все они мигом исчезли в кустах.
Порская и подсвистывая выжлятам, шел я и часто видел их мелькание в лесу. Когда Сорока погнала зайца, щенки начали останавливаться, удивленно прислушиваясь к исступленному лаю мамаши — ради чего, мол, она выходит из себя? Я побежал к гону, стараясь громким порсканьем увлечь за собой молодняк. Добежав до заячьего следа, ученики сразу что-то поняли и помчались по следу, как бы в до-гонку за матерью. Влекущий запах зверя захватил их. Гнать-то они погнали, но молча! Я перехватил беляка в лощинке. Сорока примчалась к убитому зайцу и, как всегда вежливая у добычи, понюхала и отошла. Налетели щенки и вцепились.,. Я не дал им рвать зайца и повесил его за плечи. Но почему же щенки гнали молча? Чтобы не переутомить новых дебютантов, я вскоре отвел их домой.
На следующий день повели мы собак в нагонку вместе с Василием Ивановичем,
Спустили гончих со смычков... Не прошло и двадцати минут, как послышался неуверенный гон. Гнала собака тенором с приятной гнусью. Это вовсе не Сорокин голос! Но чей же?
В кустах, подваливая к гону, мелькнула сама Сорока и вскоре к тенору присоединился ее суховатый альт. Стараясь навести на гонный след остальных двух собачат, я бежал к гону, порская. Вот меня обогнал Кулик, хорошо отличимый от других благодаря чепраку во весь корпус, а вот и Лютня явилась ко мне. Стало ясно: зайца погнал Гобой. Удивительно приятен был этот успех, этот самостоятельный и важный шаг юнца. Любопытно, что его добычли-вость позже блестяще подтвердилась, оказавшись совершенно исключительной. Лютня, не отходя от моих ног, нервничала, суетилась. В это время за беляком с ревом промчались Сорока и Гобой, а Кулик сопровождал их шагах в тридцати позади...молча!
Неподалеку грянул выстрел и Василий крикнул: «Готов!» Гобой и Кулик схватились было из-за зверя, мы, конечно, стали разнимать молодцов... Вдруг Василий Иванович ахнул: Гляди, Лютня-то!».
Она, оказывается, «не растерялась» и под шумок потащила беляка в кусты. Заяц был, конечно, отобран, пазанки отрезаны и поделены между молодежью (Сорока почему-то пазанки не ела).
Нового зайца подняла Сорока; Гобой подвалил и закипел гон, в котором вела, конечно, мать. Я стал подставляться под гон вместе с Лютней и во время скола мне удалось заметить зверя, пересекавшего дорогу. Откуда ни возьмись — Кулик.
Он увидел беляка, со всех ног помчался к кустам, где скрылся зверь, и разразился пронзительным воплем — дискантом, совершенно неожиданным у выжлеца его комплекции. Его догнали мать и брат и работа дальше пошла в три голоса.
Как ни наводил я Лютню на след, как ни волновал выжловку запах этого следа, она никак не могла оторваться от меня. Чего-то ей для этого окончательного решения не хватало.
Тройка скололась, Я подбежал к месту потери следа, чтобы подбодрить молодых выжлецов. Вдруг не отстававшая от меня Лютня полезла в гущу ельничка и завопила! Она подняла запавшего погнала. Погнала, да каким красивым баритоном!
Вот так три молодые собаки делали свои первые шаги на охоте. Они поняли свое назначение и произошло это быстро, конечно, благодаря опытной гончей. Любопытно, что каждый ученик как-то по своему делал какое-то главное для себя «открытие» и каждый по особенному дал впервые голос на гону.
За первыми шагами последовали вторые,
Начиналось приобретение мастерства. Успехи-то радовали, а вот кое-что другое смущало: стоило теперь оставить щенков на свободе, как они удирали в лес. Их неудержимо тянула туда пробудившаяся охотничья страсть. Приходилось идти, вылавливает их из леса и тащить домой. Не превращаться же им в самовольцев-дикарей? Да и в загоне их нельзя было удержать. Выжлецы были еще потише, но Лютня!
Эта тихоня, робкая подлиза, оказалась невероятной пролазой и непоседой. Она забиралась на яблоню росшую в загоне, проползала по толстому суку протянувшемуся до тына, и смелым прыжком перемахивала через ограду. Тогда Гобой и Кули приходили в неистовство, визжали, грызли и громили тын, проламывали дыру и уходили вместе с сестрой в лес. А вот яблоней пользоваться они не умели.
Оставалось одно: сажать Лютню на цепь в загоне.
Это вносило успокоение, но уж очень нехорошая мера — цепь!
Уезжая домой в Москву после столь интересного проведенного отпуска, я взял с собой Сороку и там уступил ее товарищу. А Василию Иванович дал наказ: побольше охотиться с молодыми гончими, допускать самовольстве!
Проведал я Василия Ивановича лишь зимой, когда снегу поднавалило сантиметров на тридцать.
— Ну как собачки? Где они сейчас?— был первый мой вопрос.
— Целы, Известно, в загоне. Я туда. А в загоне ни души.
— Василий Иванович, в загоне собак нет.
— Ну так гонять удрали. А утром я их кормил, все в загоне были.
— Или ты Лютню не привязываешь?
— Так она же зараза, научилась ошейник скидывать. Как хочешь туго сделай — ей нипочем. Не душить же!
Вышли мы за деревню, на горку — прислушались.
Далеко, далеко катились голоса собак... Я было хотел идти ловить, гонцов, но друг отсоветовал.
— Сами придут. Ничего им не доспеется. У нас ни воров, ни волков.
Попили чайку, передохнули... Вот и обед.
- Что-то собак долго нет?
— Ишь, какой быстрый. Разве долго с утра до обеда? Ужо к ночи, авось...
С горки за деревней гона уже не было слышно...
Я пошел искать собак и быстро наткнулся на гонные следы.
Немыслимо было распутать этот лабиринт следов и троп я пошел просто вдаль — наугад.
Лесной массив был большой, до ближайшей деревни лесом — километров десять; было, где погонять!
Лишь в сумерках я услышал баритон Лютни, потом далеко в стороне пронзительный дискант Кулика.
Гончие разбились и гнали кто где, каждый своего зайца.
Ночью, по колено в снегу, что я мог поделать?
Кое-как поймал я только Лютню и совсем уже ночью пришел с ней домой.
Василий Иванович сквозь сон пробурчал: «Чего расстраиваешься, сказано — придет»,— и снова захрапел.
Плохо мне спалось, и проснулся я рано. Хозяин носил воду из колодца, а у хозяйки печка уже топилась и самовар закипал.
- Василий Иванович, пришли?
- Покуда нету. Да не страдай. Им не впервой.
Действительно, около десяти часов утра пришел Гобой и стал царапаться в дверь. Я впустил его.
А минут через пятнадцать заскулил на крыльце Кулик
Василий Иванович выпустил выжлецов во двор: «Пусть на свежей соломке отдохнут. Здесь им вольготнее чем в конуре-то».
После обеда, часа в три, я решил прибрать собак в загон. И без того они были худы, как скелеты, а ну как опять уйдут!
На дворе выжлецов не оказалось, Лютни в загоне тоже не было. Приятель выпустил выжловку, не спросив меня, и снова гончие отправились в лес...
Вышел я на горку, послушал... Вон они, голубчики, гоняют!
На этот раз вернулись ночью, потрудившись «только» часов семь.
Когда я рассказывал 66 этой нестомчивости и страшном упорстве десятимесячных щенков, москви-чи-гончатники чуть ли не поднимали меня насмех: «Вот, мол, враль!» Даже такой опытный и знающий охотник, как судья всесоюзной категории Ламанов, и тот только щурился, да почесывал за ухом.
А мои юные трудолюбцы работали в лесу по суткам, не считаясь ни с чьим неверием. «Вольная» система воспитания дала свой результат.
Была у медали и оборотная сторона, и довольно темная.
Привыкнув благодаря «хладнокровию» Василия Ивановича гонять по суткам «без руля и без ветрил», мои железные гонцы знать не хотели ни нама-нивания голосом, ни рога. Правда, позднее, охотясь с ними, я добился некоторых признаков дисциплины, но мучений с этими гончими все равно хватало. Сколько раз приходилось мне брести к ночлегу ночью, хоть глаз коли — и без собак! Их ведь ни отозвать, ни сбить со следа было невозможно.
А все-таки эти гончие много радости дали мне. Это были лихие гонцы и мастера с предельной вязкостью. Велико удовольствие знать на охоте, что гончие будут держать зверя на гону, сколько тебе нужно, если не словят его еще до выстрела.
Еще расскажу я об одном из той же тройки. В первую же весну после начальной нагонки мне удалось урвать недели две для занятий с выжлятами «по брызгам».
Снегу в лесу уже почти не осталось, ходьба была нетяжелая.
До подъема зверя мне удалось налюбоваться по-лазом своих гончих — глубоким, дельным и почти все время на карьере.
Погнал, конечно, Гобой — прославленный добытчик. Лютня живо подвалила, и забурлил гон, не очень-то ровный, зато полный азарта. Но почему не слышно Кулика? Добежав до лощины, где надеялся повидаться с гонным беляком, я прежде всего увидел здесь этого субъекта, с деловым видом копавшегося на заячьей жировке под музыку недальнего жаркого гона.
Я хотел было взять Кулика, чтобы тащить к однопометникам, но гон быстро приближался... Беляк пересек лощину шагах в сотне от нас. Пронеслись за ним и Гобой с Лютней...
Кулик приостановился, посмотрел на самозабвенно заливавшихся брата и сестру... и вернулся к прерванному занятию, к розыску «своего» зайца! Вот негодяй!
Сперва я буквально опешил, но потом взял Кулика на сворку и забежал с ним на другой лаз. Здесь мне удалось подбросить выжлеца к горячему гону. И он присоединился к родичам. Но продолжалось это лишь до первого серьезного скола.
Когда минут через пятнадцать Лютня выправила ошибку, к ее густому баритону быстро присоединился гнусавый Гобоев тенор. А Кулик опять пропал! Он, оказалось, отправился добирать «своего» зайца, того, от которого был мною оторван.
День за днем я не мог не убедиться, что Кулик — это неисправимый «единоличник», принципиальный «отдирая, враг «коллектива». Удивительно, что он вышел таким, хотя рос, жил и наганивался вместе со своими однопометниками.
Много приходилось мне наганивать гончих, еще больше видел я их в чужих руках, и опыт убедил меня в том, что большинство гончих обладает ярко выраженной индивидуальностью. С одной стороны, ею определяются особенности, таланты и недостатки собаки, а с другой — она сплошь да рядом требует от нагонщика умелого подхода к «личности» гончей, а нередко и немалой изобретательности.
